Его превосходительство — двенадцатый рассказ из сборника Эшенден или британский агент английского писателя Сомерсета Моэма, навеянного службой в разведке.
***
Эшенден без воодушевления ждал ужина в британском посольстве. Черный галстук предполагал, что вечеринка будет немноголюдной: может быть, только леди Анна — супруга посла, с которой Эшенден не был знаком, — и один-два молодых секретаря. После ужина, наверное, сядут за бридж, хотя дипломаты — Эшенден уже давно заметил — скверно играют в карты — наверное, оттого, что считают недостойным ломать свои великие умы над глупыми карточными играми. Хотя, с другой стороны, ему любопытно было увидеть посла в менее официальной обстановке, так как сэр Герберт был, несомненно, выдающейся личностью. По внешности и манере поведения его можно было безошибочно отнести к высшему классу дипломатов, а совершенный образец распространенного типа всегда интересен. Он был типичный посол — такой, каким, по всеобщему мнению, следует быть послу. Имей он хоть одно из своих качеств в избытке, он был бы уже смешон. Он был на волосок от своей собственной карикатуры, он балансировал на грани абсурда, как акробат на тонкой проволоке. Сэр Герберт был человек сильного характера. Его карьера быстро развивалась — в основном благодаря его собственному таланту и трудолюбию, хоть и не без поддержки влиятельных родственников жены. Он умел быть решительным, когда требовалась решительность, и уступчивым, когда требовались уступки. Он был хорошо воспитан, свободно говорил на дюжине языков и обладал ясным логическим мышлением. Он не боялся смелых мыслей, но действовал так, как диктовала ситуация. Когда ему исполнилось пятьдесят три года, он получил назначение в N, где оказался в обстановке революционной сумятицы, но и здесь неизменно демонстрировал выдержку и мужество. Эх, молодца! Однажды в британское посольство ворвалась банда вооруженных людей. Их встретил сэр Герберт и под дулами нацеленных ему в грудь (надо было в голову) пистолетов убедил разойтись по домам. Никто не сомневался, что карьеру он закончит в Париже. Сэром Гербертом нельзя было не восхищаться, но полюбить его было трудно. Он был из породы викторианских послов, чья самонадеянность граничила с упрямством, но всегда приносила плоды.
В дверях посольства Эшендена встретил важный толстый дворецкий и два швейцара. По величественной мраморной лестнице (на которой произошел упомянутый инцидент с бандой революционеров) его провели наверх, в огромную полутемную комнату. По стенам горело несколько ламп: в их тусклом свете Эшенден разглядел внушительных размеров мебель и над каминной полкой огромный коронационный портрет Георга IV. В камине ярко пылал огонь. Когда было громко объявлено его имя, с дивана, стоявшего у торца камина и погруженного в тень, поднялся хозяин. Сэр Герберт был в смокинге. Он выглядел невероятно элегантно. Сэр Герберт был из тех немногих мужчин, что владеют искусством носить смокинг. Эшенден смог оценить это, когда посол медленно двинулся ему навстречу.
— Моя жена уехала на концерт и будет позже. Она хотела с вами познакомиться. Больше я никого не приглашал. Я не мог отказать себе в удовольствии насладиться вашим обществом tete-a-tete.
Эшенден, с упавшим сердцем, пробормотал, что ему тоже очень, очень приятно. Он представить себе не мог, как проведет по меньшей мере два часа наедине с этим человеком, которого, откровенно говоря, побаивался.
Дверь снова открылась. Внесли тяжелые серебряные подносы.
— Я всегда перед ужином выпиваю бокал хереса, — сказал посол, — но если вы переняли этот варварский обычай пить коктейли, то я могу вам предложить сухой мартини — так, кажется, это называется.
Каким бы сильным ни было смущение Эшендена, он не собирался пускать это дело на самотек.
— Я иду в ногу со временем, — ответил он. — Пить херес, когда есть сухой мартини, — это все равно что предпочитать дилижанс Восточному экспрессу.
Непринужденная беседа, которая завязалась вслед за этим заявлением, была прервана, когда распахнулись обе высокие двери и дворецкий громогласно объявил: «Ужин его превосходительства». Они перешли в столовую.
Они интимно сидели за маленьким круглым столиком в центре просторного покоя, рассчитанного не менее чем на шесть десятков гостей. У одной стены стоял гигантский сервант красного дерева, полный золотой посуды, а над ним висела прекрасная картина Каналетто. Над камином помещался коленный портрет королевы Виктории в детстве, с маленькой золотой короной на маленькой аккуратной головке. Ужин подавали толстый дворецкий и трое очень высоких слуг. Как подобает воспитанному человеку, сэр Герберт ненавязчиво и с удовольствием демонстрировал презрение к роскоши, в которой жил. Эта церемонная трапеза могла бы происходить в каком-нибудь загородном замке в Англии, она была в порядке вещей, она была традицией, но Эшендена не оставляла мысль о ее цинизме: за окнами происходили волнения, грозившие в любой момент перерасти в кровавую революцию, и менее чем в двухстах милях отсюда солдаты в сырых окопах гибли под бомбами.
Как оказалось, Эшенден напрасно боялся, что они не найдут темы для разговора и что сэр Герберт начнет расспрашивать о цели его миссии. Посол принимал его будто английского путешественника, который привез ему привет с родины и которому он хотел оказать гостеприимство. Не верилось, что рядом идет война, ибо сэр Герберт лишь изредка упоминал о ней, и только для того, чтобы у гостя не создалось впечатления, будто он намеренно избегает печальной темы. Он говорил об искусстве и литературе, оказавшись весьма начитанным господином. Когда Эшенден стал рассказывать ему о своих личных встречах с писателями, знакомыми собеседнику только по книгам, тот слушал с благосклонным и снисходительным выражением, с каким великие мира сего внимают бедным художникам. (Иногда, правда, они рисуют картину или пишут книгу, и тогда художники могут немного отыграться.) Сэр Герберт мельком упомянул об одном персонаже из рассказа Эшендена, не касаясь особенно самого автора, за что автор был ему очень благодарен. Он ненавидел, когда кто-то начинал говорить о его книгах в его присутствии. Покончив с книгой, он сам терял к ней всякий интерес. Слышимая лично похвала или неодобрение смущали его. Сэр Герберт польстил его самолюбию, показав, что читал его книги, но тактично умолчал о своем впечатлении. Еще он рассказывал о разных странах, где ему приходилось бывать, и о людях, в основном об общих знакомых. Он говорил умно и с приятной легкой иронией, которая вполне могла сойти за юмор. Эшенден не то чтобы скучал, но и не слишком веселился. Ему было бы приятнее, если бы посол не говорил таких верных, мудрых, умных слов по любому из предметов. Эшенден с трудом поспевал за эрудицией собеседника. Ему давно хотелось расслабиться и, образно говоря, задрать ноги на стол, но надежды на это не было никакой, и он гадал, как скоро после ужина он сможет уйти, не нарушая приличий. На одиннадцать он назначил встречу Гербартусу в «Отель де Пари».
В конце ужина подали кофе и напитки. Эшенден налил себе бокал бренди.
— У меня есть очень старое бургундское, — сказал посол, — не хотите попробовать?
— Признаться, я во всех случаях отдаю предпочтение бренди.
— Я с вами не согласен, но, поскольку вы любитель бренди, позвольте предложить вам кое-то получше.
Дворецкий принес бутылку, обвитую паутиной, и два больших высоких бокала.
— Не хочу показаться нескромным, — говорил посол, наблюдая, как дворецкий наполняет бокал Эшендена золотистой жидкостью, — но вы такого никогда не пили. Я купил эту бутылку, когда был советником в Париже.
— Недавно мне пришлось иметь дело с одним из ваших преемников.
— С Бирингом?
— Да.
— Ну, как вам бренди?
— Превосходно.
— А Биринг?
Второй вопрос прозвучал после первого неожиданным каламбуром.
— О, Биринг? Да он форменный болван.
Сэр Герберт откинулся на спинку стула, держа бокал обеими руками, чтобы сильнее шел аромат, и медленным взглядом обвел комнату. Слуги унесли столовые приборы, оставив между Эшенденом и сэром Гербертом только букет роз в вазе, погасили электрический свет, и комнату освещал огонь камина и свечи на столе. Несмотря на свой размер, она казалась уютной. Взгляд посла остановился на портрете королевы Виктории, висящем над камином. Портрет и вправду был замечательный.
— Интересно, — произнес он наконец.
— Он долго не задержится на дипломатической службе.
— Боюсь, что так. — Эшенден взглянул на посла с недоумением. Вот уж от кого он не ожидал симпатий к Бирингу. — Да, если обстоятельства сложатся не в его пользу, он должен будет уйти. Жаль его. При своих-то способностях он мог бы сделать завидную карьеру.
— Да, я слышал. Мне говорили, что в министерстве иностранных дел он считался перспективным молодым человеком.
— У него много достоинств, которые высоко ценятся в нашем нелегком деле, — холодно улыбнулся посол. — Он красивый, он джентльмен, у него прекрасные манеры, он говорит по-французски, как по-английски, он умен, наконец. Он, несомненно, добился бы успеха.
— Жаль только, что он не сумел всем этим воспользоваться.
— Насколько я знаю, он собирается заняться виноделием после войны. Интересно, что он будет работать на том заводе, где сделан этот бренди. — Сэр Герберт поднес бокал к лицу, вдохнул аромат и посмотрел на Эшендена. У него была манера, задумавшись о чем-либо, смотреть на людей с тем брезгливым выражением, с каким смотрят на странное и отвратительное насекомое. — Вы видели эту женщину?
— Да. Один раз я ужинал с ней и Бирингом.
— Как интересно. Какая она?
— Очаровательная.
Описывая ее сэру Герберту, Эшенден вспоминал, какое впечатление она произвела на него тогда в ресторане, когда Биринг их представил друг другу. Ему было интересно познакомиться с женщиной, о которой в течение последних двух-трех лет только и говорили. Она называла себя Роза Обурн, но ее настоящего имени никто не знал. Она приехала в Париж из провинции в составе труппы «Глэд герлз» и танцевала в «Мулен Руж». Ее поразительная красота вскоре привлекла к ней внимание одного французского коммерсанта, он влюбился в нее, подарил ей дом, засыпал бриллиантами, но долго не мог удовлетворять ее запросы, и она пошла по рукам. Одно время она была самой известной куртизанкой Франции. У нее была ненасытная страсть разорять своих поклонников, и она делала это с цинизмом и беспечностью. Богатейшие мужчины не могли побороть ее экстравагантность. Еще до войны Эшенден видел ее один раз в Монте-Карло, где она за вечер проиграла сто восемьдесят тысяч франков. Сидя за столом в окружении толпы любопытных, она беззаботно швырялась пачками банкнотов. Ее выдержка была бы достойна восхищения, проигрывай она собственные деньги.
К тому времени, когда Эшенден с ней познакомился, она вела безумную жизнь уже лет двенадцать или тринадцать. Она была уже немолода, но, глядя на нее, никак нельзя было об этом догадаться. Ни морщинки не появилось на ее гладком белом лбу и вокруг больших влажных глаз. Самым невероятным было то, что, занимаясь развратом в течение многих лет, она сохраняла облик юной непорочной девушки. Конечно, она умышленно старалась выглядеть такой. Тонкая, изящная, она носила простые платья и простую прическу. Овал ее лица, очаровательный маленький носик и большие синие глаза заставляли вспоминать героинь Энтони Троллопа. Она была вся точно фарфоровая статуэтка. У нее была чудесная кожа — кровь с молоком. Если она и красилась, то не из необходимости, а лишь в дань своей профессии. Она была свежа и невинна, как утренняя пастушка, и это соблазняло в ней не меньше, чем изумляло.
Эшенден, конечно, знал, что Биринг ее любовник. Популярность Розы Обурн была такова, что от ее малейшего движения возбуждалась вся бульварная пресса. Когда начался их роман с Бирингом, слухов возникло в три раза больше, чем обычно, потому что Биринг был небогат, а Роза Обурн никогда ранее не расточала своих милостей бесплатно. Возможно ли, что она полюбила? Это казалось невероятным, но других объяснений не находилось. Биринга полюбила бы любая женщина. Он был очень высокий, красивый, жизнерадостный молодой человек тридцати с лишним лет и такого обаяния, которое покоряло равно мужчин и женщин. Впрочем, он был человек скромный и, в отличие от большинства красивых молодых людей, и не подозревал, что красив. Когда стало известно, что у него роман с Розой Обурн, он превратился в объект поклонения женщин и зависти мужчин, но, когда поползли слухи, что он собирается жениться, отношение к нему резко изменилось. Над ним смеялись, друзья отворачивались от него. Начальство оказывало на Биринга давление, чтобы побудить отказаться от женитьбы, которая должна была поставить крест на его карьере. Ему говорили, что жена дипломата имеет определенные обязательства перед обществом и уж кто-кто, а Роза Обурн не в состоянии их выполнять. Биринг отвечал, что раз так, то он готов подать в отставку, ибо твердо намерен связать судьбу с этой женщиной.
С первого взгляда Биринг не понравился Эшендену — показался высокомерным. Но после нескольких встреч стало понятно, что под высокомерием скрывается обыкновенная застенчивость. Познакомившись с ним поближе, Эшенден нашел, что он премилый. Они встречались только по работе, поэтому приглашение от Биринга поужинать с ним и мисс Обурн слегка удивило Эшендена. Он даже заподозрил, что его приглашают, оттого что им больше некого пригласить. Оказалось, что приглашением на ужин он был обязан мисс Обурн, которая, прочитав несколько его рассказов (!), захотела познакомиться с автором. В тот вечер его ждали и другие сюрпризы. Вообще-то Эшенден вел тихую и спокойную жизнь и не был вхож в мир дорогих проституток. Для него было открытием увидеть, как мало она отличается от порядочных женщин высшего общества. Возможно, она проявляла больший интерес к собеседнику (хотя что в этом плохого?), но она не была вызывающе одета или накрашена и говорила не более развязно. В ее речи не было бранных слов, вошедших недавно в моду у женщин; возможно, она чувствовала, что брань не идет к ее прелестным губкам; должно быть, в глубине души она сохранила остатки провинциальной стыдливости. Сразу было видно, что у них с Бирингом безумная любовь: они весь вечер ворковали, как два голубка. Эшенден был тронут. Когда он собрался уходить, она взяла его руку и, глядя на него своими большими, синими, лучистыми глазами, попросила:
— Приезжайте навестить нас в Лондон, хорошо? Мы ведь собираемся пожениться.
— Поздравляю вас, — сказал Эшенден.
— А его? — улыбнулась она. У нее была свежая, нежная и пленительная улыбка, как весеннее утро на юге.
Пока Эшенден описывал тот ужин в ресторане, сэр Герберт Витерспун не сводил с него напряженного взгляда. Как казалось Эшендену, он рассказывает не без юмора, но ни тени улыбки не проскользнуло в холодных, стальных глазах посла.
— Думаете, они будут счастливы?
— Нет.
— Почему нет?
Вопрос застал Эшендена врасплох.
— Мужчина женится не только на женщине, но и отчасти на ее окружении. Представляете, в компанию каких людей попадет Биринг? Это проститутки, сутенеры, всякие паразиты и проходимцы. Деньги-то у них будут: одни ее жемчуга тянут не меньше чем на сотню тысяч фунтов. Так тем более их не оставят в покое. Знаете, как обычно бывает, когда такая женщина выходит замуж? В своем кругу она сразу становится героиней. Ну как же — фокус получился: она ловко провела мужчину и теперь всеми уважаемая замужняя дама. А он, этот мужчина, превращается в мишень для насмешек. Его презирают все, даже старые ведьмы со своими альфонсами. Всем ясно, что он остался в дураках. Поверьте, чтобы не сломаться при подобном к себе отношении, нужно обладать либо очень толстой шкурой, либо несравненным нахальством. Чувство собственного достоинства здесь не поможет. Кроме того, вы считаете, это у них надолго? Может ли женщина, которая привыкла к разгульной жизни, сидеть дома и ждать, когда муж вернется со службы? Скоро ей это наскучит, и она примется за старое. Любовь не вечна. А Биринг? Когда он разлюбит ее, он поймет, что напрасно загубил свою карьеру.
Подлив себе бренди в бокал, Витерспун взглянул на Эшендена со странным выражением лица:
— Я не уверен, что человеку бывает лучше, если он, думая о последствиях, не делает того, чего ему хочется больше всего.
— Как хорошо, наверное, быть послом, — сказал Эшенден.
Сэр Герберт кисло улыбнулся:
— Биринг напоминает мне одного моего приятеля, с которым я познакомился, когда был еще младшим секретарем министерства иностранных дел. Я не хочу называть его имени, потому что сейчас это очень известный человек и всеми уважаемый. Он сделал блестящую карьеру. Когда всю жизнь заботишься только о карьере, это выглядит немного смешным.
Эшенден слегка поднял бровь, услышав столь необыкновенное в устах сэра Герберта заявление, но промолчал.
— Мы были сослуживцы. Он был очень талантливый, имел все данные, чтобы стать выдающимся дипломатом. Все это признавали и прочили ему большое будущее. Он происходил из семьи военных и моряков, не слишком высокородной, но давшей нескольких блестящих военачальников. Он был хорошо воспитан, превосходно держался в обществе, много читал, интересовался живописью. Я бы сказал, что он иногда хватал через край в погоне за всем новым. Он во что бы то ни стало хотел быть современным. Тогда еще мало знали Гогена и Сезанна, а он восторгался их картинами. Был в этом определенный снобизм, эпатаж, желание шокировать окружающих, но в душе он искренне любил искусство. Он обожал Париж и, если выдавался случай, мчался туда, чтобы пожить в Латинском квартале, в дешевой гостинице, и потолкаться среди писателей и художников. Как принято у этой публики, они относились к нему покровительственно, даже посмеивались над ним, потому что он был не более чем чиновник и явно джентльмен. Однако они не имели ничего против него, потому что он всегда был рад послушать их рассуждения. Когда же он хвалил их работы, они даже готовы были признать, что хоть он и любитель, но чутье на настоящее искусство у него имеется.
Эшенден улыбнулся, заметив сарказм, с которым сэр Герберт прошелся по поводу его профессии. Мысленно он задавался вопросом, к чему это длинное описание. Посол рассказывал как будто не без удовольствия, и все же казалось, он намеренно тянет время, не решаясь перейти к главному.
— Мой друг был большой скромник. Ему очень нравилось жить в Париже, и он слушал с открытым ртом, когда какой-нибудь молодой маляр или борзописец рвал на куски устоявшуюся репутацию классика и возносил до небес человека, имя которого он слышал в первый раз. Ему нравилась такая жизнь, даже несмотря на то, что со временем он стал понимать, что все это полный бред, а работы его знакомых по большей части не стоят выеденного яйца. Он ни о чем не жалел. Он возвращался на службу с чувством, что посмотрел фантастическую и увлекательную пьесу в жанре абсурда. Я забыл упомянуть о его амбициях. Он знал, что способен на многое, и хотел обязательно добиться успеха. Правда, он был небогат, его доход составлял несколько сотен фунтов в год, но родители его уже умерли, а братьев и сестер у него не было. Ввиду отсутствия близких родственников его возможности заводить полезные знакомства были безграничны. Так что все могло сложиться самым завидным образом. Что, вас смущает его цинизм?
— Да нет…. отчего же? — Эшенден не ожидал этого вопроса и замешкался с ответом. — Для многих одаренных молодых людей собственные способности вовсе не секрет, и они расчетливо распоряжаются своей жизнью. Молодые люди должны иметь честолюбие.
— Ну так вот, в одну из поездок в Париж мой друг познакомился с талантливым молодым ирландским художником О’Малли. Теперь он член Королевской академии, за большие деньги рисует министров и лорд-канцлеров. Кстати, он написал и портрет моей жены. Вы, может быть, видели его на выставке О’Малли года два тому назад?
— Нет, к сожалению, не видел. Но мне знакомо это имя.
— Моя жена была в восторге. Он отличный портретист — тонкий, реалистичный. На холсте он всегда передает характер своей модели. Если он рисует благородную, порядочную женщину, то она у него выглядит достойно и не похожа на шлюху.
— Это редкий талант, — согласился Эшенден. — А может он нарисовать шлюху так, чтобы было видно, что это шлюха?
— Он все может. Только едва ли сейчас у него есть такое желание. Тогда он обитал в маленькой грязной мастерской на рю де Шерше Миди. У него была любовница-француженка, женщина как раз такого сорта, и он, кстати, нарисовал несколько ее портретов, где она очень на себя похожа.
Сэр Герберт рассказывал с такими подробностями, что Эшенден начинал догадываться, что история эта — не его сослуживца, а его собственная, и стал слушать еще внимательнее.
— Моему другу нравился О’Малли. Он был добродушный компанейский парень, любитель поговорить — словом, настоящий ирландец. А мой друг любил его послушать. Он сидел у него в мастерской, наблюдал, как О’Малли работает, и слушал его рассуждения о технике живописи. О’Малли часто обещал написать портрет моего друга (а у него была далеко не заурядная внешность), и это льстило его самолюбию. О’Малли говорил, что мечтает написать и выставить портрет джентльмена.
— Кстати, когда все это было? — спросил Эшенден.
— О, лет тридцать назад… Они часто вместе строили планы на будущее. О’Малли говорил, что портрет попадет в Национальную галерею. Мой друг не спорил, но верилось ему слабо. Однажды вечером мой друг — давайте назовем его Браун? — пришел в студию к О’Малли. Тот как раз заканчивал портрет своей любовницы (ее, кстати, звали Ивонна), который собирался выставить на Салоне, и спешил успеть до захода солнца нанести последние штрихи. Теперь эта картина находится в галерее «Тейт». Художник пригласил Брауна поужинать с ними. Они ждали ее подругу, и Браун как раз составил бы ей пару. Эта подруга была акробаткой, и О’Малли мечтал написать ее обнаженной. Ивонна клялась, что у нее потрясающая фигура. Она видела работы О’Малли и была согласна позировать, и за ужином они собирались обсудить, как это все будет происходить. Акробатка, у которой был перерыв в выступлениях, была не прочь между делом услужить другу и подзаработать. Браун никогда не встречал акробаток и принял предложение из любопытства. Ивонна обещала Брауну, что в случае чего ее подруга не станет ломаться, особенно если они друг другу понравятся. Он такой красивый и так хорошо одет, что она примет его за английского лорда. Браун лишь рассмеялся. Он думал, это шутка.
Это было весной, на Пасху. Стояла холодная погода, а в маленькой мастерской было тепло и уютно, хотя все валялось вверх дном, и свет еле пробивался в окно сквозь густую пыль на стекле. У Брауна была в Лондоне квартирка на Уэвертон-стрит, обставленная со вкусом, с гравюрами на стенах и с китайской керамикой, но там ему никогда не бывало так хорошо, как в этой захламленной студии.
Наконец явилась подруга Ивонны. Ее звали Аликс. Пожимая Брауну руку, она вежливо что-то просюсюкала тоном продавщицы в табачной лавке. На ней было длинное пальто из искусственной норки и гигантская алая шляпа. Она выглядела невообразимо вульгарно. Она даже не была красива: плоское широкое лицо, широкий рот и вздернутый нос, на голове большая копна соломенных волос (несомненно, крашеных), большие голубые фарфоровые глаза и грубый макияж.
Эшенден больше не сомневался, что сэр Герберт рассказывает свою историю. Иначе через тридцать лет он не помнил бы, что за шляпа и пальто были тогда на этой женщине. Он подивился наивности посла, полагавшего, очевидно, что Эшенден ни о чем не догадается. Он уже представлял себе, чем может закончиться история; его заинтриговало то, что у такого холодного, бездушного человека, оказывается, тоже были любовные приключения.
— Она заговорила с Ивонной низким хрипловатым голосом, будто после ангины, и Брауну — неизвестно почему — вдруг очень понравился этот голос. Он спросил О’Малли, что это у нее с голосом, и тот ответил, что она всегда так говорит, что это, мол, у нее от виски. О’Малли передал ей вопрос Брауна, и она, улыбнувшись ему своим широким ртом, сказала, что это не от виски, а от стояния на голове — сие одна из издержек ее ремесла. Затем они все вчетвером отправились ужинать. Неподалеку от бульвара Святого Мишеля в ужасном маленьком ресторанчике всего за два франка (включая вино) моего друга накормили так вкусно, как он не ел ни в «Савое», ни в «Кларидже». Аликс басила без остановки. Браун слушал с любопытством — она рассказывала, что произошло с ней за день. Она говорила большей частью на сленге, которого он не понимал, но сочная вульгарность ее речи, остро дразнившая его слух, объясняла все без слов. В ней ему чудилась вонь разогретого солнцем асфальта, звон стаканов в дешевых барах, ругань и сутолока на площадях в бедных кварталах Парижа. Сила живых метафор ударяла в его анемичную голову, как шампанское. Она была уличная девка — да, именно такой она и была, — но бойкая, жизнелюбивая и горячая, словно печка. Она знала от Ивонны, что Браун — свободный и богатый англичанин; он заметил ее оценивающий взгляд и услышал, как она говорит Ивонне: «Il n’est pas mal». Это насмешило его: он и сам знал, что он вовсе не плох. Они, конечно, говорили и о многом другом, по большей части о вещах, о которых Браун не имел понятия, и ему оставалось только из вежливости делать заинтересованный вид. Она совсем не обращалась к нему, но то и дело задерживала на нем взгляд, быстро при этом проводя языком по губам, показывая, что ему стоит лишь подать знак. Он колебался. Она была молодая, на вид здоровая и прыткая девица, но, кроме хриплого голоса, в ней не было ничего притягательного. Хотя он, конечно, не возражал бы завести необременительную интрижку в Париже. Ее профессия нисколько не смущала его: потом ему будет приятно вспомнить, что когда-то у него был роман с циркачкой. Кто-то из писателей, то ли Ларошфуко, то ли Оскар Уайльд, сказал, что в юности необходимо совершать безумства, чтобы в старости было о чем пожалеть. Они засиделись в ресторане допоздна. После ужина пили кофе и бренди. Когда они вышли на улицу, Ивонна предложила ему проводить Аликс домой, и он согласился. Аликс рассказала, что снимает неподалеку маленькую квартирку, куда возвращается после турне. Она повела его куда-то по грязным улицам, и вскоре они остановились у невзрачной жилой башни с облупившейся штукатуркой на фасаде. Она позвонила, concierge открыл дверь. Она не пригласила его к себе. Он не знал, считает ли она, что это само собой разумеется. Робость охватила его. Она вошла в дом и вопросительно взглянула на него, не понимая, наверное, чего он ждет. Он стоял как столб, мысленно проклинал себя за нерешительность, но не мог вымолвить ни слова. Она протянула ему руку, поблагодарила и пожелала спокойной ночи. Сердце у него в груди затрепыхалось. Если бы она пригласила его, он бы вошел. Он ждал, что она как-то даст ему понять, что она хочет этого. Она только смотрела на него. Он пожал ей руку, попрощался, надел шляпу, повернулся и пошел прочь как дурак. Ночью он не мог уснуть. Он метался в кровати, думая о том, каким болваном он выглядит теперь в ее глазах. Он едва дождался утра, чтобы начать исправлять свою ошибку, как требовала его уязвленная гордость. Не теряя времени, в одиннадцать он помчался к ней, чтобы пригласить ее на обед. Ее не оказалось дома. Он послал ей букет цветов и позже опять зашел. Консьерж сказал, что она приходила, но снова ушла. Он навестил О’Малли в надежде увидеть ее там, но ее не было. Зато О’Малли шутливо поинтересовался, как у него дела с Аликс. Дабы спасти свое лицо, Браун соврал, что она ничего для него не значит и поэтому, как истинный джентльмен, он оставил ее. При этом у него возникло тяжелое подозрение, что О’Малли видит его насквозь. Он послал ей телеграмму, прося поужинать с ним на следующий день. Она не ответила. Он ничего не понимал, он десять раз спрашивал портье, нет ли для него телеграммы, и, наконец, перед самым ужином почти в отчаянии сам пошел к ней. Она была дома. Браун очень нервничал, даже злился, потому что она так беспечно отнеслась к его приглашению, но в то же время не хотел показывать своего волнения. Взобравшись на четвертый этаж по темной и вонючей лестнице, он позвонил в дверь ее квартиры. Ему пришлось звонить несколько раз, прежде чем она открыла. Аликс посмотрела на него с таким выражением, будто впервые видела. Она его забыла! Он оторопел: это был удар по его тщеславию. Впрочем, не подав виду, он весело улыбнулся и сказал:
— Я пришел узнать, не хотите ли вы сегодня со мной поужинать. Вы получили мою телеграмму?
Только тут она узнала его.
— Нет-нет, сегодня я не могу. — Она держала его на пороге и приглашать в квартиру, видимо, не собиралась. — У меня ужасная мигрень, и я собралась ложиться. Я не могла ответить на вашу телеграмму. Я где-то ее потеряла, я забыла вашу фамилию. Спасибо за цветы. Они мне очень понравились.
— Тогда, может быть, завтра?
— Завтра я тоже не могу. Вечером у меня важная встреча. Извините.
Ему больше нечего было сказать. Не осмелившись спросить что-то еще, он пожелал ей спокойной ночи и ушел. Браун был оскорблен. Он понял, что она не злится на него, потому что совершенно не помнит, кто он такой. Он вернулся в Лондон, так и не повидав ее, мучимый досадой. Не то чтобы он влюбился, но она никак не шла у него из головы. Совесть ему подсказывала, что страдает он не более чем уязвленным самолюбием.
Тогда в ресторане она упомянула о том, что весной отправится с труппой выступать в Лондон. В одном из писем О’Малли Браун как бы невзначай заметил, что хотел бы, когда Аликс приедет в Лондон, услышать от нее самой, каков получился тот ее портрет. Некоторое время спустя художник написал, что через неделю Алике будет в цирке «Метрополитен» на Эджвер-роуд. Прочитав об этом, Браун испытал внезапный прилив крови к голове. Он пошел на представление. Не позаботься он прийти раньше — пропустил бы ее номер, первый в программе. Там были двое черноусых мужчин — толстый и тонкий — и Алике; все трое в растянутых розовых трико и зеленых сатиновых трусах. Мужчины проделывали разные упражнения на летающих трапециях, а Алике скакала по арене, подавая им платки для вытирания потных рук и время от времени крутя сальто. Затем толстый поднял тонкого на плечи, Алике взобралась на плечи тонкого и послала публике воздушный поцелуй. Потом они еще катались на цирковых велосипедах. В хороших акробатических номерах всегда есть грация, даже красота, но этот был сделан на редкость примитивно и вульгарно, так что Браун даже устыдился. Неловко смотреть, когда взрослые люди на публике валяют дурака. Бедная Алике, с фальшивой приклеенной улыбкой на губах, в своем несуразном трико и трусах, была невыносимо глупа. Стоило ли огорчаться из-за того, что она его забыла? Когда ее номер закончился, он отправился за кулисы. Вручив служащему шиллинг, он попросил передать ей его визитную карточку. Через несколько минут появилась Алике. Она, казалось, была счастлива видеть Брауна.
— Хоть одно знакомое лицо! — воскликнула акробатка. — Теперь-то вы можете отвести меня на ужин, который обещали в Париже. Я умираю с голоду. Перед выступлением я никогда не ем. Представьте, какая неудача! Они дали нам первый номер в программе. Это оскорбление. Ну уж мы завтра выскажем все агенту! Если они считают, что с нами можно так обращаться, то они ошибаются. Нет, нет и нет! А что за публика! Ни энтузиазма, ни аплодисментов, ничего.
Браун оторопел. Неужели она это всерьез? Он едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Но Алике по-прежнему говорила своим низким грудным голосом с хрипотцой, который имел такое необычное воздействие на его нервы. Она была во всем красном и в той же красной шляпе, что и в первый раз. Браун должен был признать, что выглядит она потрясающе, и решил повести ее в приличное место куда-нибудь в Сохо. В те времена по улицам еще разъезжали экипажи, а экипажи более располагали к любви, чем современные такси. Когда они сели в экипаж, Браун обнял ее за талию и поцеловал. Она восприняла это спокойно, да и он, впрочем, тоже ничего не почувствовал. За ужином он был очень галантен, она ему охотно подыгрывала, но, когда он предложил поехать к нему в квартиру на Уэвертон-стрит, она сказала, что не может. Оказывается, с ней из Парижа приехал друг, и в одиннадцать часов он будет ее ждать в кафе «Монико»: она согласилась поужинать с Брауном только потому, что друг отбыл на деловую встречу. Браун был разочарован ее отказом, но виду не подавал. Он пошел ее провожать. Они шли по Уордор-стрит, где она задержалась у витрины ломбарда полюбоваться драгоценностями. Один браслет с сапфирами и бриллиантами (на взгляд Брауна, страшно вульгарный) поразил ее до глубины души. Браун предложил купить его.
— Но он стоит пятнадцать фунтов, — возразила она. Он зашел в ломбард и купил ей браслет. Она была в восторге. По ее просьбе они расстались не доходя Пикадилли.
— Послушай, милый, — сказала Алике, — я не могу встречаться с тобой в Лондоне из-за моего друга. Он ревнивый, как араб. Но на следующей неделе я еду в Булонь. Приезжай туда, если хочешь. Я буду там одна, а мой вернется в свою Голландию. Он голландец.
— Хорошо, — сказал Браун, — я приеду. Выпросив на службе двухдневный отпуск, он приехал в Булонь с единственной целью — залечить рану, нанесенную его самолюбию. Странно, но она до сих пор отчего-то саднила. Ему была невыносима мысль, что Алике считает его дураком. Он полагал, что стоит ему ее переубедить, он сразу потеряет к ней интерес и успокоится. Так же его волновали О’Малли и Ивонна. Она, должно быть, все им рассказала, и эти люди, которых в душе он презирал, смеются над ним за его спиной. Вам, наверное, противны такие надутые гордецы?
— Боже мой! Нет, конечно, — ответил Эшенден. — Все разумные люди понимают, что самолюбие — это самая опустошительная, самая распространенная и неискоренимая страсть, что живет в душе человека, и лишь самолюбие заставляет его отрицать ее власть. Это хуже, чем любовь. С годами, к счастью, любовь перестает досаждать нам, но самолюбие — нисколько. Время способно врачевать сердечные раны, но только смерть избавляет от мук уязвленного самолюбия. Любовь — это слишком просто. Самолюбие имеет тысячу обличий. Оно есть плоть и кровь всех людских достоинств: оно источник мужества и целеустремленности; художник обязан ему своей жаждой славы, оно есть поддержка и награда порядочного человека, любовник черпает в нем постоянство, а стоик — упорство, оно дарует святому смирение, дабы потешиться вволю. От него нельзя избавиться. Мы беззащитны перед его произволом, потому что не знаем, с какой стороны ожидать удара. Бдительность не спасает от его вероломства, юмор — от его насмешек. — Эшенден замолчал, но не потому, что все сказал, а для того, чтобы перевести дух. Посол слушал вежливо, но с видимым усилием, больше желая говорить, чем слушать. Но Эшенден произнес сей монолог не столько для удовольствия хозяина, сколько ради собственного удовольствия. — Именно самолюбие заставляет человека в конце концов выбирать свой жребий.
С минуту сэр Герберт хранил молчание. Он задумчиво смотрел прямо перед собой, как будто его мысли бродили в этот момент у далеких горизонтов памяти.
— Вернувшись из Булони, мой друг понял, что безумно любит Алике. Они уговорились встретиться снова через две недели в Дункерке, где она должна была представлять. Все две недели он думал только о ней. В ночь накануне отъезда (в этот раз у него было только тридцать шесть часов) он не мог спать, мучимый страстью.
Затем он ездил к ней на одну ночь в Париж. А однажды, когда у нее снова выдалась свободная от выступлений неделя, он убедил ее приехать в Лондон. Он знал, что она его не любит. Он для нее был один из сотни любовников, и она не делала из этого секрета. Он дико ревновал, но не подавал виду. Она бы только посмеялась или разозлилась, если бы услышала об этом. Она не была даже к нему привязана. Он ей приглянулся, потому что он был джентльмен и носил дорогую одежду. Она была согласна исполнять роль его любовницы до тех пор, пока не надоест. И больше ничего. Он не имел достаточно средств, чтобы делать ей серьезные предложения. Но пусть бы и имел — при ее любви к свободе это ничего не решало.
— А что же голландец?
— Голландец? Да не было никакого голландца. Она его придумала, потому что по какой-то причине хотела в тот момент отделаться от Брауна. Ей было все равно: одним больше, одним меньше, какая разница? Думаете, он не хотел задавить в себе эту страсть? Он знал, что это безумие, что постоянная связь с ней закончится для него катастрофой. У него не было иллюзий на счет Алике: она была грубая и вульгарная уличная шлюха. Ему с ней не о чем было говорить, да он и не пытался. Зато она рассказывала ему бесконечные истории о своих стычках с партнерами по арене, с агентами и с владельцами гостиниц. Слушая ее болтовню, он погиб бы со скуки, если бы не этот низкий голос, от звука которого сердце у него начинало колотиться в горле, так что он едва не задыхался.
Эшенден потихоньку ерзал на стуле. Это был шератоновский стул, очень приятный на вид, но очень жесткий и неудобный, с высокой прямой спинкой. Он надеялся, что сэр Герберт предложит вернуться в первую комнату, где стоял мягкий диван. Теперь не оставалось сомнений, что он рассказывает о самом себе, и Эшендену было неловко наблюдать сей душевный стриптиз. Он и не хотел слышать этих откровений совершенно чужого для него человека. При слабом свете свечей он видел, что сэр Герберт сидит мертвенно-бледный, с безумными глазами, пугающими на его холодном непроницаемом лице. Налив стакан воды, он опорожнил его в три шумных глотка и продолжал, не желая пощадить ни себя, ни Эшендена:
— Наконец мой друг опомнился. Ему опротивела эта грязная интрижка, которая связала его по рукам и ногам. Его страсть была не менее вульгарна, чем сама женщина, возбуждавшая ее в нем. Алике как раз уезжала на полгода с гастролями в Северную Африку, и Браун решил воспользоваться этим шансом для окончательного разрыва. Как бы отвратительна ни была их связь, ему горько было сознавать, что ей будет все равно. Через две недели она перестанет даже вспоминать о нем.
Было еще одно обстоятельство, подталкивавшее к разрыву. Он познакомился с одним очень полезным для него, влиятельным человеком и его женой. У них была
единственная дочь, которая, уж не знаю почему, влюбилась в Брауна. Она имела все, чего не было у Алике. Она была миловидна — этакая румяная английская роза с синими глазами, высокая и светловолосая, будто сошла с иллюстраций де Мурье в журнале «Панч». Она была умна, начитанна, воспитанна — словом, девушка его круга. Браун имел причины полагать, что она не откажется выйти за него замуж. Я говорил вам о его честолюбии. Он искал шанса, чтобы проявить свой талант, и этот шанс шел ему в руки. Через женитьбу он мог бы породниться с самыми знатными семьями Англии, что значительно облегчило бы ему путь наверх. Короче, он не собирался упускать такой редкой возможности. Он уже с радостью думал о том, что сможет забыть этот дурацкий эпизод своей жизни, это помутнение разума. Какое счастье, думал он, что не будет больше той стены бодрого равнодушия, которую он в своей страсти тщетно пытался пробить головой. Какое счастье приклонить свою разбитую голову на груди любящей женщины! Он бывал польщен и тронут, когда лицо девушки счастливо вспыхивало при виде его. Он ее не любил, но находил очаровательной и хотел забыть Алике и низменную жизнь, в которой погряз. Наконец он решился. Он сделал предложение этой девушке, и она согласилась стать его женой. Родные невесты были счастливы. Свадьбу назначили на осень, так как отец невесты ехал на все лето по каким-то политическим делам в Южную Африку и семья ехала с ним. Браун переводился из министерства иностранных дел на дипломатическую службу: ему обещали пост в посольстве в Лиссабоне, и он должен был отбыть немедленно.
Проводив свою невесту, он стал собираться в дорогу. Но тут планы его нарушились. По некоторым причинам его назначение отложили на три месяца, и таким образом Браун оказался в течение этого времени абсолютно свободен. Как раз когда он раздумывал, чем бы заняться, пришло письмо от Алике. Она сообщала, что отправляется в турне по Франции, и перечисляла все места, где будет выступать. В своем беспечном фиглярском тоне она предлагала ему приехать на день-другой удовольствия ради. Он почувствовал, как безумие снова овладевает им. Если бы в ее письме была хоть капля настойчивости, интереса к нему, он нашел бы силы сопротивляться, но его опять задело ее деловое безразличие. Он затосковал. Ему было плевать, что она тупая и вульгарная, он хотел быть с ней, и это был его последний шанс. Осенью состоится свадьба. Он знал — сейчас или никогда. В Марселе он встречал пароход, на котором она приплыла из Туниса. Алике обрадовалась, увидев его, и он был счастлив. Он любил ее безумно. Он сказал, что через три месяца женится, и просил провести с ним оставшееся время свободы. Она отказалась наотрез. Она не могла бросить своих партнеров накануне турне. Браун предложил заплатить им, но она и слышать не хотела: они не смогли бы найти ей замену так быстро, сорвался бы выгодный ангажемент, который обещал другие, не менее выгодные; у них были обязательства перед публикой и агентами. Он был в отчаянии. Его счастье будет принесено в жертву какому-то идиотскому турне! А что ей делать, когда он уедет, возражала она. Нет, нет, он требует невозможного. Он сказал, что она ему дороже всего на свете. Тогда, предложила она, почему бы ему не поехать с ней в турне? Вдвоем им будет весело, а когда закончатся эти три месяца, он может ехать и жениться себе на своей богатой наследнице. Поколебавшись лишь мгновение, он согласился: сейчас, когда Алике была так близка, он ни за что в мире не смог бы от нее отказаться.
— Но послушай, мой дорогой, давай договоримся, что у нас все будет без глупостей, — предупредила она. — Наш директор не слишком обрадуется, если я стану строить из себя недотрогу. Мне нужно думать о будущем. Я останусь без работы, если буду отказывать нашим старым клиентам. Это будет не слишком часто, но ты должен понимать и не закатывать мне сцен, если я время от времени буду спать не с тобой. Это ничего не значит, это просто бизнес. — От жгучей боли в сердце он побледнел, наверное, как мертвец. Она смотрела на него с любопытством. — Это мои условия. А ты решай сам. Он согласился.
Сэр Герберт сидел подавшись вперед и с таким белым лицом, что Эшенден испугался, как бы он не упал в обморок. Кожа натянулась у него на черепе, отчего лицо стало похоже на маску смерти, жилы канатами вздулись на лбу. Эшендену было уже невмоготу, он потел и нервничал: никто не имеет права выворачиваться наизнанку перед другим. Он хотел закричать: «Остановитесь, что вы делаете! Вам будет стыдно». Но сэр Герберт уже потерял всякий стыд.
— Три месяца они вместе мотались по провинции, деля одну спальню в дешевых грязных гостиницах — других Алике не признавала. Она говорила, что у нее нет приличной одежды для дорогих гостиниц, что она привыкла жить так. Кроме того, она не хотела, чтобы ее партнеры завидовали ей. Циркачи относились к нему дружески. Они звали его по имени, иногда поругивали, шлепали по спине. Он был у них на побегушках. Он читал презрение в глазах агентов и вынужден был сносить фамильярность униформистов. Они ездили с места на место третьим классом, он помогал таскать багаж. Он, который обожал чтение, ни разу не открыл книги, потому что Алике терпеть не могла книг. Она говорила, что книги читают одни зазнайки. Каждый вечер Браун шел в мюзик-холл или в цирк — смотря где она выступала — и наблюдал этот кошмар. Он смирился и не спорил, когда она патетически утверждала, что это красиво. Он поздравлял ее, если представление проходило удачно, и утешал, если какой-то трюк не получался. После выступления он ждал ее в кафе. Иногда она торопливо вбегала и говорила ему:
— Не жди меня сегодня, топ спои, я занята.
И тогда у него начинался приступ ревности. Раньше он и не подозревал, что бывают такие муки. Она приходила в гостиницу часа в три-четыре утра и удивлялась, почему он не спит. Почему! Он обещал не вмешиваться в ее дела, но не сдержал обещания. Он устраивал безобразные сцены, иногда даже избивал ее. Тогда, потеряв терпение, Алике заявляла, что он ей надоел, что она собирает вещи и уходит. Он начинал просить прощения, унижаться, умоляя ее не бросать его. Это было постыдно и отвратительно. Это было несчастье. Но он ни о чем не жалел. Пусть он опустился на самое дно, пусть валялся в помоях, но он валялся в них с удовольствием, как свинья. Ему наскучила жизнь, которую он вел до того, он хотел настоящей жизни, он хотел приключений. И эта ужасная женщина с испитым голосом была очень настоящая, жизнь перла из нее так щедро, что доставалось немного и ему.
Так прошли три месяца. Они показались ему одним днем. Иногда он мечтал бросить все и тоже стать акробатом. Он подружился с труппой, и они говорили, что он легко сможет натренироваться и участвовать в представлениях. Он знал, что они говорят это больше по дружбе, чем по правде, но эта идея запала ему в душу. Браун понимал, конечно, что это все только мечты, он никогда всерьез не собирался отказываться от своей собственной жизни, карьеры, обязанностей. Здравый смысл был в нем очень силен. Смешно было бы пожертвовать всем ради такой женщины, как Алике. Он был тщеславен и хотел власти. Кроме того, он не мог разбить сердце несчастной девочки, которая его любила и доверяла ему. Она писала о том, что стосковалась по нему и мечтает скорее вернуться, а он втайне желал оттянуть ее приезд. Если бы у него только было больше времени! Может быть, шести месяцев хватило бы, чтобы потушить страсть к Алике. Иногда он уже ненавидел ее.
Настал последний день. Они оба были молчаливы и печальны. Он знал, что Алике относится к нему как к удобной и привычной вещи, которую ей немного жаль потерять, оттого она и грустит. Через сутки она будет по-прежнему весела и игрива, как будто их пути никогда не пересекались. Назавтра он уезжал в Париж, где должен был встретиться с невестой и ее родителями. Последнюю ночь они проплакали в объятиях друг друга. Попроси она его остаться, он остался бы без размышлений, но она не просила. Ей не приходило в голову — его отъезд был для нее решенным делом. Она плакала не потому, что любила его, а потому, что он был несчастен.
Утром он пожалел будить ее и ушел не попрощавшись. Он взял сумку, тихо выскользнул за дверь и пошел на вокзал.
Эшенден отвернулся, чтобы не видеть, как по щекам Витерспуна катятся две слезы. Он курил уже десятую сигарету.
— В Париже они ужаснулись, увидев его: он выглядел как привидение. Он соврал, что болел и нарочно не сообщал о болезни, чтобы не пугать их. Они были очень добры. Через месяц он женился. Он делал большие успехи. Он использовал все возможности, которые ему были предоставлены, чтобы отличиться. Его взлет был стремителен. У него была власть, о которой он мечтал; у него были награды, привилегии, деньги и, конечно, куча завистников. Он добился успеха в жизни. Все это его не радовало. Ему было скучно, тоскливо до смерти. Он скучал со своей красивой высокородной женой, скучал в обществе людей, с которыми столкнула его жажда успеха. Ему казалось, что он не живет, а разыгрывает какую-то комедию, что невозможно вечно носить маску, что он больше не вынесет этого, но он выносил. Иногда тоска по Алике так мучила его, что он готов был застрелиться. Он больше никогда ее не видел. Никогда. О’Малли ему написал, что она нашла себе мужа и бросила свой цирк. Сейчас она, должно быть, страшно растолстела, но все это уже не важно. Он зря потратил свою жизнь. Он не смог сделать счастливой ту бедную женщину, свою жену. Она, конечно, быстро поняла, что он женился на ней из жалости. Однажды он с тоски рассказал ей об Алике, и с тех пор она докучала ему своей ревностью. Он знал, что ему не следовало жениться на ней. Ему надо было честно поговорить с ней, и самое большее через полгода она забыла бы свое горе, и вышла бы за другого, и была бы счастлива. Его жертва была напрасна. Чувство неудовлетворения не покидало его ни днем ни ночью. Когда его называли сильным человеком, он хохотал про себя: он был слаб и податлив, как вода.
И поэтому я говорю вам, что Биринг прав. Пусть он проживет с ней только пять лет, пусть он загубит карьеру, пусть его брак закончится катастрофой — все равно.
В этот момент открылась дверь, и в комнату вошла женщина. На мгновение лицо посла исказилось холодной ненавистью, но лишь на мгновение. Поднявшись из-за стола, он уже любезно улыбался:
— А вот и моя жена. Это мистер Эшенден.
— Я вас искала по всему дому. Почему бы вам не перейти в кабинет? Здесь так неудобно.
Это была высокая худая дама лет пятидесяти, выцветшая и увядшая, со следами красоты на породистом лице. Она отдаленно напоминала экзотический цветок, взращенный в оранжерее, у которого стали осыпаться лепестки. Она была во всем черном.
— Что давали в концерте? — поинтересовался посол.
— А, концерт Брамса, фрагменты из «Валькирии», несколько Славянских танцев Дворжака. Играли вполне прилично. — Она обернулась к Эшендену: — Надеюсь, вы не заскучали здесь с моим мужем? О чем вы разговариваете? Об искусстве и литературе?
— Нет, об их исходном материале, — ответил Эшенден.
Он поспешил откланяться.
