О мистере Джоне Херитидже и разнице во взглядах – вторая глава из романа «Охотничья башня» Джона Бьюкена, читать
Первый этап своего паломничества Диксон Макканн, пожалуй, запомнит на всю жизнь. Вскоре после полудня он вышел из грязного вагона третьего класса на перрон маленькой станции, название которой я забыл. В соседней деревне он купил свежеиспеченные булочки и свое любимое имбирное печенье, и пока с рюкзаком за плечами шел к околице, удостоился нескольких приветственных возгласов от местных мальчишек: «Эй, посмотрите, старый дурак снова отправился в школу!». Воздух был чист и напоен светом, словно в морозное утро. Дорога вела его от вересковых пустошей, где, невидимые, завывали кроншнепы, к пастбищам в долине, усеянной белыми точками громко блеющих ягнят. Свежая трава благоухала теплым ароматом молока. Мистер Макканн на ходу жевал булочки, поскольку решил не тратить зря времени на плотный обед в таверне, а вскоре, увидев в поле у межи подходящую калитку, остановился возле нее покурить. На симпатичной лужайке рядом с живописным каменным мостиком он сделал уже более основательный привал: достав из рюкзака томик Уолтона, он прочитал из него первую главу, называвшуюся «Ловля голавля». Аллитерация, заключенная в этой фразе, буквально заворожила мистера Макканна и вдохновила его на попытку стихосложения: кровля короля – торговля миндаля – готовля журавля. Но очень скоро рифмы закончились, поэтому, к сожалению, ничего путного у него не вышло.
Оставшаяся часть дороги оказалась такой же идиллической, каким было и ее начало. Неторопливо прошагав милю-другую, мистер Макканн останавливался возле ручьев, чтобы понаблюдать за форелью в прудах, или любовался с высоты сухой каменной дамбы играми и прыжками новорожденных ягнят, выбивающих копытцами пыль из кустиков сухого болотного вереска. У одной разлапистой ели ему посчастливилось увидеть трех ополоумевших зайцев, бегающих кругами в подобии весеннего вальса. Щеки мистера Макканна разрумянило солнышко, и он буквально наслаждался пасторальной атмосферой, окружавшей его. Когда тени начали удлиняться, он прибыл в деревню Клонкай, где запланировал переночевать. Гостиница оказалась грязной, но ему посчастливилось отыскать вполне приличный пансион некоей вдовы, которая, если верить табличке над дверью, звалась «Миссис Кротки, чай и кофе», и которая была готова предложить ему ночлег. Там он сытно поужинал яичницей с ветчиной, попутно разглядывая прихотливую вышивку крестиком на стене напротив: «Добродетели Завета» – значилось на ней буквами с завитушками. Ровно в половине девятого мистер Макканн лег в постель и спал спокойно.
На следующее утро он проснулся в неуютном, изменившемся мире. Небо было серым и таким низким, что за грядками с капустой сразу начинались облака, сулящие дождь. К тому же было прохладно, поэтому он позавтракал не в саду, а возле камина. За завтраком вдова развлекала его рассказом о своих многочисленных родственниках, дальних и близких, которых оказалось такое количество, что у мистера Макканна создалось впечатление, будто клан Кротки, строго по библейскому завету, унаследовал всю землю. Диксон сочувственно выслушал этот пространный рассказ, поскольку ему хотелось подольше задержаться у огня – после вчерашнего резкого старта он чувствовал себя несколько одеревеневшим, но дух его был еще бодр.
Начало дороги вышло не совсем таким, каким он представлял его дома. Рюкзак казался ему тяжелее, ботинки неудобнее, а трубка все время гасла. Первые пару миль шли в гору, в левое ухо дул холодный ветер, а в ландшафте вокруг не удавалось найти никаких других оттенков, кроме серого и буро-коричневого. Мистер Макканн осознал, что его вчерашнее хорошее настроение сменилось унынием и мрачностью, встряхнулся и приказал себе выкинуть из головы все грустные мысли. Он глубоко вздохнул, потянулся и сказал себе, что такая облачность гораздо лучше, чем солнечный свет. Также он вспомнил, что в романах путешественники всегда боролись с дождем и встречным ветром. Вскоре мышцы его перестали ныть, в тело вернулась бодрость, а в душу покой.
Еще дальше по дороге он обогнал группу бродяг и заговорил с ними. Низшие классы всегда были ему симпатичны, хотя с их представителями мистер Макканн, за исключением городских нищих, почти не сталкивался. Он представлял себе бродяг кем-то вроде странствующих философов, готовых в любую минуту родить глубокомысленную сентенцию или меткое наблюдение в стиле авторов дорожных путеводителей. Но в этот раз ему попались какие-то другие, неправильные, бродяги, которые быстро разочаровали его. Это были красноносый мужчина с лицом хорька, женщина, загребающая при ходьбе ногами, и ребенок в коляске совершенно безумной конструкции. Разговор с ними вышел вовсе не философским и быстро перешел в перечисление свалившихся на них несчастий и жалобные просьбы о помощи. Избавление от этих попутчиков стоило мистеру Макканну полкроны.
Скоро на дороге стало не продохнуть от бродяг. Следующий заговорил с ним уже сам: назвав мистера Макканна «начальником», он попросил указать ему кратчайший путь отсюда, из Шотландии, в Манчестер. Этот выбор цели для путешествия настолько поразил Диксона, что он принялся задавать уточняющие вопросы и услышал путаный рассказ об Австралии и полной бедствий жизни там, которая, казалось, прямиком вела его собеседника от одной катастрофы к другой. В этом авантюристе тоже не нашлось ничего философского или жизнеутверждающего. Напротив, в нем чувствовалось даже какая-то угроза. С завистью посмотрев на непромокаемый плащ мистера Макканна, бродяга заявил, что еще вчера был обладателем точно такого же, но прошлой ночью какой-то негодяй украл его. Будь это место безлюдным, дело могло бы кончиться грабежом, но к счастью они как раз входили в деревню, и вид придорожного трактира пробудил у бродяги сильную жажду. Диксон отделался от него шестипенсовиком на выпивку.
Больше мистер Макканн не заводил разговоров с попутчиками. Еще через милю он обогнал хромого старика, поделившегося с ним планами наняться рабочим на ближайшую каменоломню. Этот бродяга тоже был недоволен всем миром. Хромота, по его словам, была последствием столкновения «с одним из этих чертовых самокатчиков» много лет тому назад. Старое словечко, обозначавшее в годы его юности велосипедистов, оживило воспоминания Диксона, и он почувствовал себя готовым на дорожную дружбу. Но чувства старика оказались совершенно противоположного свойства. Он угрюмо поинтересовался, «какого черта от него хотят», и когда мистер Макканн объяснил это, ему посоветовали «не быть чертовым дураком», потому что такого рода дурак «не сыщет себе чертовой работы». Когда мистер Макканн попробовал расспросить старика о его жизни, тот, как любят писать в газетах, «замкнулся в молчании», а добравшись до поворота к карьеру, даже не махнул рукой на прощание. «Убирайся к черту, – были его последние слова. – Ходят тут всякие, только к людям пристают!»
Итак, утро выдалось неудачным, но свежий воздух предгорий пробудил в Диксоне такой аппетит, что он решил сделать исключение из правила питаться на ходу и попытаться получить второй завтрак в гостинице городка Килкрист, до которого он как раз добрался. Там его ожидало знакомство, весьма поднявшее ему настроение. За одним столом с ним завтракал торговец вразнос, который прибыл в Килкрист за очередной партией товара, и у них завязался приятный деловой разговор. Торговец вполне информированно рассуждал о компании «Объединенные Продукты Лимитед», об их перспективах, а также их предшественнике, мистере Макканне из Глазго, о хорошей репутации которого он был наслышан, хотя и никогда не встречал этого достойного джентльмена лично. «Мистер Макканн – это голова! – заметил он, подчищая хлебом остатки еды с тарелки. – Я всегда говорил, что в Глазго нет второй такой головы, как у мистера Макканна. Его фирма старой закалки, но идет в ногу со временем. Мне рассказывали, что сам он теперь на пенсии, и это, на мой взгляд, большая потеря для шотландской торговли!». Сердце Диксона согрелось от этих слов. Вот она, романтика путешествия: можно войти в обычную гостиницу и обнаружить, что слава твоя бежит впереди тебя. Внутренне ликуя и положительно наслаждаясь знакомством, Диксон угостил торговца рюмкой ликера и сигарой, а потом раскрыл перед ним свое инкогнито. «Диксон Макканн – это я, – доверительно сообщил он, наклонившись поближе, – и я не на пенсии, а только в коротком отпуске. Если я могу что-нибудь сделать для тебя, то просто дай мне знать, когда я вернусь». Расстались они с уверениями во взаимном уважении.
Хорошее настроение потребовалось Диксону немедленно, поскольку за дверями гостиницы уже накрапывал дождь. Окрестности Килкриста и в солнечную-то погоду были не слишком привлекательны, а в дождливую и вовсе навевали меланхолию сродни кладбищенской. Но встреча с торговцем сотворила чудо, и Диксон энергично зашагал навстречу дождю и ветру, застегнув воротник непромокаемого плаща до подбородка. Дорога привела его к болоту, в разъезженной колее образовались лужи, туман скрывал обочины, и по сторонам не было видно ничего, кроме ярда-другого мокрого вереска. Вскоре Диксон промок, ботинки, тело и рюкзак превратились в одну огромную поглощающую воду губку. Водонепроницаемость плаща оказалась рекламным трюком, и влага проникала внутрь до самых интимных предметов одежды Диксона. Но это его мало заботило. Он чувствовал себя даже еще лучше и моложе, чем в первый, вполне идиллический день. Он наслаждался порывами бури, и одна мокрая миля сменяла другую под аккомпанемент его криков и смеха. Теперь дорога была пустынна, поэтому Диксон мог громко говорить сам с собой, размахивать руками и декламировать любимые стихи. Около пяти часов вечера в гостиницу в Киркмайкле вошел промокший, усталый, но абсолютно счастливый путешественник.
Таверна «Черный бык» в Киркмайкле – пожалуй, одна из немногих хороших гостиниц, оставшихся в мире. Место это, старинное и славящееся гостеприимством, прежде всего для рыболовов. Там всегда есть и яркий огонь в камине, и горячая вода, и старые мягкие кожаные кресла; там царит аромат хорошего табака и хорошей еды, а из стеклянных витрин на вас глядят гипсовые голавли и форели, по стенам развешены картинки, изображающие капитана Барклая из Ури, на спор идущего пешком в Лондон, и мистера Рамзи из Бартона, берущего приз на скачках, на книжной полке вы найдете трехтомное собрание сочинений Уэверли, в котором не хватает множества томов, да и вообще, там имеется все, чему положено иметься в доброй гостинице. Также в его подвалах можно найти – может быть, даже и сегодня – приличный выдержанный кларет. «Черный бык» рад своим гостям независимо от их внешнего вида, поэтому и промокшего насквозь Диксона радушный хозяин принял с распростертыми объятиями и, конечно, сразу же предложил новому постояльцу сухую одежду. Выяснилось, что рюкзак устоял перед стихией, запасная рубашка не промокла, а брюки и тапочки Диксону предоставило гостеприимное заведение. Выпив стакан пунша, Диксон погрузился в горячую ванну, и вода смыла с него всю усталость. В спальне уже горел огонь, и, сидя возле него, мистер Макканн сделал первые записи в дневнике (который он поклялся вести в пути), лирически описав все прелести скверной погоды. В семь часов вечера, согревшийся и довольный, он спустился к ужину, облаченный в одежду, великоватую ему на пару размеров.
В обеденной комнате за длинным столом уже сидела сплоченная компания рыболовов. Они выглядели приятными парнями, и мистер Макканн с удовольствием присоединился бы к ним, но они обсуждали сегодняшнюю ловлю со стенки шлюза с таким количеством специальных словечек, что Диксон посчитал, что его восхищение Исааком Уолтоном еще не дает ему права вмешиваться в столь эрудированную дискуссию. Хозяин, похоже, полагал то же самое, потому что отодвинул для него стул в другом конце стола, напротив какого-то молодого человека, увлеченного чтением книги. Диксон пожелал ему доброго вечера и получил несколько неопределенный ответ. Похожий на студента юноша пил бульон из чашки и, насколько смог разглядеть Диксон, читал что-то французское. Мистера Макканна никогда не интересовала французская литература. Язык он знал плохо и слегка стыдился этого.
Еще один постоялец вошел в столовую и устроился неподалеку от молодого человека. Этот новый обедающий тоже был молод – не старше тридцати трех – и обладал тем типом внешности, который Диксону всегда хотелось иметь. Он был высоким и худым, даже жилистым; лицо его было тонким, изящной лепки и настолько загорелым, что волосы над ним казались странно светлыми; руки тоже были загорелыми и красивой формы, но его предплечья, насколько позволяли разглядеть манжеты рубашки, были излишне мускулистыми, будто у кузнеца. Глаза его были светло-голубыми, словно они слишком часто смотрели на солнце, а маленькие усики – цвета соломы. Голос у незнакомца оказался тихий и приятный, а слова он выговаривал отчетливо, словно иностранец.
Он производил впечатление человека, расположенного к беседе, но, к разочарованию Диксона, диалог вышел односторонним – его участие в разговоре ограничивалось одними вопросами. Новоприбывший проявил недюжинное любопытство: он хотел узнать об округе буквально всё – кто и в каких домах живет, каково расстояние между деревнями, какие суда стоят в какой гавани и прочее в том же духе. Приятно улыбаясь, он забросал Диксона множеством вопросов, на которые тот не знал ответов. Подозвали хозяина гостиницы, тот оказался более информированным и ответил почти на все вопросы, кроме одного: когда его спросили, есть ли в округе дом под названием Даркуотер, хозяин огорченно покачал головой и ответил, что не знает такого. Спрашивающий был явно разочарован.
Литературный юноша участия в разговоре не принимал, а рассеянно ковырял вилкой в тарелке с форелью, не отрывая глаз от книги. Форель, как оказалось, выловили сегодня именно те рыболовы, что присутствовали в зале, и сейчас они на другом конце стола в красках расписывали процесс ее поимки. Юноша попросил у хозяина добавки и получил ее, но от последовавшей затем баранины отказался, удовольствовавшись сыром. Диксон же и его любопытствующий «собеседник» съели все, что было перед ними, и закончили ужин стаканом портвейна, повернувшим разговор на тему Испании и ее красот. Затем третий постоялец встал и откланялся, оставив Диксона, любившего после ужина задержаться за столом подольше, в обществе студента-ихтиофага.
– Интересная? – кивнул Диксон в сторону книги.
Молодой человек покачал головой и показал ему имя на обложке.
– Анатоль Франс. Раньше я был от него без ума, но теперь он, похоже, исписался. Австралиец, – без связи с предыдущим добавил юноша, кивнув на только что освободившееся за столом место.
– Почему вы так решили?
– Хорошо их знаю. На всем земном шаре не сыскать других таких худых красавцев. Я был по соседству с ними в сражении у деревни Позиер на Сомме и видел, как они дерутся. Мой бог! Отличные ребята! Конечно, время от времени и среди них попадаются уроды, но большинство из них похоже на Феба Аполлона.
Мистер Макканн по-новому и с уважением посмотрел на своего соседа, поскольку юноша вовсе не выглядел ветераном каких-либо сражений. Сам Диксон во время войны был горячим патриотом, хотя и не нюхал пороха лично, но многие из сыновей и племянников его знакомых прошли через армию и окопы, так что военная служба не казалась ему чем-то отвлеченным. Охоту на львов в Африке или на бандитов в Мексике он мог бы еще посчитать экзотикой, но танки и самолеты были теперь обыденностью во всем мире. Однако представить своего собеседника на поле хоть какого-нибудь сражения, даже самого небольшого, мистер Макканн определенно затруднился бы. Молодой человек, сидевший перед ним, был худым, высоким и немного сутулым; глаза у него были карие и, казалось, довольно близорукие, неопрятные волосы, как и почти сходящиеся над переносицей брови были черного цвета. На нем были бриджи из голубовато-серого твида, бледно-голубая рубашка с воротником и темно-синим галстуком – то есть, одежда в такой цветовой гамме, которая была слишком сложной, чтобы казаться естественной. Диксон посчитал бы его художником или корреспондентом какой-нибудь газеты, типажом для него знакомым и интересным. Но теперь получалось, что эту классификацию следовало пересмотреть.
– Значит, вы были на войне, – сочувственно сказал он.
– Четыре проклятых года, – с яростью в голосе ответил юноша. – Не желаю больше о ней слышать.
– Вы сказали, что этот молодой человек австралиец, – перевел тему Диксон. – Но мне всегда представлялось, что у австралийцев должен быть особый акцент, как у англичан.
– У них есть все виды акцентов, но вот голос их ни с чем не спутаешь. В их голосе есть солнце. У канадцев там холодный лед, а у вирджинцев масло. То же и у ирландцев. У британцев вообще нет голоса, словно с вами говорит телефон. Так что, если судить о людях только по акценту, то легко ошибиться. Вот вы, например, по-моему, шотландец, но с тем же успехом можете оказаться сенатором из Чикаго или бурским генералом.
– Я из Глазго. Меня зовут Диксон Макканн.
У него была слабая надежда, что это имя может сотворить с юношей такое же чудо, что и с тем торговцем в Килкристе.
– Боже, что за имя! – несколько грубовато воскликнул молодой человек.
– Это очень старое горское имя, – сказал Диксон с неудовольствием в голосе. – Оно означает «сын собаки».
– Что именно «сын собаки»: имя или фамилия? – Но тут молодой человек спохватился, что зашел уже слишком далеко, и приятно улыбнулся. – По сравнению с моим ваше имя очень красивое. Меня зовут вполне прозаично: Джон Херитидж.
– Это тоже красивое имя, – ответил Диксон более спокойно. – Оно походит на имя какого-нибудь поэта на обложке сборника стихов. С таким именем нужно и самому быть поэтом.
Молодой человек помрачнел.
– Оно даже слишком поэтичное. Это как Эдвин Арнольд, Альфред Остин или Данте Габриэль Россетти. У действительно великих поэтов имена односложные, как у Китса. Новый Шекспир, если он когда-нибудь появится, будет, вероятно, зваться Грабб или Джабб, если вообще не Джонс. Вот с таким именем, как у вас, у меня может быть шанс. Это вы должны быть поэтом.
– Я не поэт, я только люблю их читать, – скромно сказал Диксон.
Странная улыбка появилась на лице мистера Херитиджа.
– В курительной комнате есть замечательный камин, – сказал он, вставая. – Нам лучше занять кресла у огня, пока их не оккупировали рыболовы.
Диксон послушно последовал за ним. Это было то самое случайное знакомство, которого он искал весь день, и теперь он желал извлечь из него максимум удовольствия.
В маленькой курительной комнате, освещенной одной масляной лампой, было полутемно и приятно потрескивало пламя в камине. Мистер Херитидж упал в кресло, вытянул к огню длинные ноги и закурил трубку.
– Значит, вам нравится читать стихи? – спросил он. – И какого же сорта? Как вы вообще относитесь к поэзии?
– Хорошо отношусь, – ответил Диксон. – Когда-то я очень любил заучивать стихи наизусть и повторять их про себя, когда мне нечем было заняться. В церкви или, например, на вокзале, в ожидании поезда. Сначала это был Теннисон, но теперь все больше Браунинг. Я могу долго читать Браунинга наизусть.
Его собеседник скривился от отвращения.
– Я знаю его товар. «Дамасские щеки твои, росистые сестрины веки». Слишком много патетики: «О, Господь в Небесах, все божественно в мире!» Плохо, мистер Макканн, очень плохо. Второсортные вирши. Поэзия – это не изящные реверансы или громкие заклинания. Это сама жизнь с привкусом сырого мяса, а не салонное лакомство для женщин из среднего класса.
– Вы поэт, мистер Херитидж?
– Нет, мистер Канкан, я бумажник. Делаю бумагу.
Это было что-то новенькое для мистера Макканна.
– Я знавал одного изготовителя бумаги, – задумчиво заметил он. – Его звали Тош, и он был пьяницей.
– Что ж, я не пью, – был ему ответ. – Если я и делаю бумагу, то это только чтобы на хлеб с маслом заработать. Но когда-нибудь я брошу эту работу и стану поэтом.
– А вы уже что-нибудь опубликовали?
Явное восхищение, послышавшееся в голосе Диксона, бальзамом пролилось на душу мистера Херитиджа. Он вытащил из кармана тоненькую книжицу.
– Вот первая моя попытка, – с напускной небрежностью сказал он.
Диксон принял ее в руки с благоговением. Это была тетрадка с серой картонной обложкой и белой этикеткой, на которой стояло: «»Завитки» – книга Джона Херитиджа». Диксон перелистал страницы и прочел пару строк.
– Хорошая книжка, – наконец заметил он.
– Боже правый! – услышал он раздраженный ответ. – Если это всего лишь «хорошо», то я, похоже, чертовски низко пал!
Диксон принялся читать внимательнее, и был немало озадачен. Понимать эти стихи оказалось труднее, чем самые сложные вещи Браунинга. Он нашел одно стихотворение о цветочном саде, называвшееся «Ревю». Оно начиналось строкой «Багровый, набатом звенящий рассвет», затем поэт описывал полдень: «Подсолнух, худой гренадер, взирай на балет красных роз в аромате амброзий, сокрытых в юбчонках тугих лепестков, что сводят с ума, опьяняя, пчелу». Такой взгляд на садоводство показался мистеру Макканну странным; особенно удивила его «женоподобная лилия». Затем в стихотворении наступал вечер и, по мнению мистера Херитиджа, на «складках сумрачного крепа повисла звезд цветная кисея», а весь сад оказался «осыпан бледной перхотью Луны».
Диксон перевернул пару страниц и обратился к другим стихам, которые, по-видимому, были навеяны воспоминаниями о жизни в окопах. В основном они состояли из клятв и проклятий, порой ужасных, при этом поэт любовно задерживался на описании таких зрелищ и запахов, которые нормальный человек постарался бы как можно скорее забыть. Эти стихи Диксону не понравились. Наконец он прочитал стихотворение о девушке, превратившейся в птицу, причем этот процесс описывался с таким количеством интимных анатомических подробностей, которые способны были отпугнуть даже искушенного читателя.
Он смотрел на книгу и молчал, потому что не знал, что и сказать. Казалось, поэт ставил перед собой задачу описать природу, используя метафоры, заимствованные из номеров мюзик-холлов и реклам галантерейных магазинов, а когда у него это не получалось, то на помощь приходили проклятия. Откровенно говоря, Диксон находил эти стихи чрезвычайно плохими, и теперь старался отыскать такие слова, в которых сочетались бы и вежливость, и честность.
– Так что? – спросил его поэт.
– Здесь много хороших вещей, но… размер кое-где нарушен.
Мистер Херитидж желчно рассмеялся.
– Теперь я могу классифицировать вас точно. Вам нравятся прямая рифма и привычный эпитет. Ну нет! Мир вышел за рамки простого украшательства! Вы хотите, чтобы луна описывалась как Диана-охотница, или серебряный диск, или цветок – а я говорю вам, что она чаще всего похожа на донышко пивного бочонка или на головку сыра. Вам нужно множество возвышенных слов, а реальные, приземленные вещи вы считаете непригодными для поэзии. Я же говорю, что для поэзии ничего непригодного нет! Нету, мистер Канкан! Поэзия жизни – она повсюду, в любом мусоре, а настоящие вещи чаще встречаются среди унылых трущоб, горшков и помоек, чем в этих ваших воскресных салонах. Задача поэта в том, чтобы очистить мир от гнили и показать, что всё вокруг – это тот самый дух, что удерживает на своих местах сами звезды! Я хотел назвать свою первую книгу «Стоки», ибо канализационные стоки, поток дерьма – это самая настоящая поэзия, уносящая отходы человеческой жизнедеятельности на поля, чтобы они зеленели, и там росла кукуруза. Но издатели воспротивились. Тогда я назвал книгу «Завитки», чтобы выразить свое отношение к изысканной энволюции всех вещей. Поэзия – это четвертое измерение души. Что ж, мистер Канкан, хватит о стихах, теперь давайте послушаем, что вы думаете о прозе.
Мистер Макканн был сильно сбит с толку этой тирадой и даже немного рассердился. Ему не нравилось, что собеседник называл его Канканом – это казалось ему злоупотреблением дружеским доверием. Но привычка к вежливости победила, и Диксон довольно неуверенно озвучил свои предпочтения в прозе. Мистер Херитидж слушал его, сдвинув брови.
– Вы погрязли в дерьме даже еще больше, чем я ожидал, – заметил он, когда Диксон закончил. – Вы живете в мире раскрашенного картона и теней. Вся эта страсть к живописному! Она такой же мусор, мой дорогой, как и герои рассказов, которые пишут школьницы. Вы сочиняете романтические повести о цыганах, матросах или о тех мерзавцах, которых вы называете первопроходцами, но вы ничего о них не знаете. Если бы вы посмотрели на них внимательно, вы бы обнаружили, что в них и на мизинец нет той позолоты и блеска, которые вы себе насочиняли. Но мало того, вы еще и игнорируете то великое, что роднит их со всем человечеством. Это как воспевать ячменную лепешку за то, что она похожа на Луну, не понимая, что она вкусная и ее можно просто съесть.
В этот момент в курительную комнату вошел австралиец, чтобы разжечь свою трубку. Он был одет в мотоциклетную куртку и, по-видимому, собирался куда-то отправиться на ночь глядя. Он пожелал джентльменам доброй ночи, и Диксону показалось, что лицо его в отблеске огня было напряженным и тревожным – совсем не похожим на лицо приятного собеседника за ужином.
– Вот, возьмите хоть его для примера, – сказал мистер Херитидж, кивнув вослед уходящей фигуре. – Уверен, вы уже сочинили для себя целую историю про этого парня: о его жизни в буше, занятии скотоводством и всем таком прочем. Но он вполне может оказаться кассиром в банке Мельбурна. Ваш романтизм – это сплошной самообман, и он не позволяет вам разглядеть правду жизни. С ним надо разобраться раз и навсегда, покончить с этим проклятием, которое литература унаследовала от лживых кельтов.
Мистер Макканн, который всегда считал, что романтизм изобрели французы, был несколько озадачен.
– Вы хотите сказать, от галлов?
Но его собеседник, увлеченный потоком собственного красноречия, проигнорировал это замечание.
– Вот в чем ценность войны, – продолжал он. – Она разрушила все отжившие условности, и на освободившемся месте теперь мы сможем построить что-нибудь новое. То же самое и с литературой, религией, обществом и политикой. «С топором на них!» – говорю я. В новом мире попы и педанты нам не нужны, как не нужны и все эти аристократы и средний класс. Есть только один класс, который имеет значение: это простые люди, рабочие, которые живут простой, настоящей жизнью.
– С такими взглядами вам самое место в России, среди большевиков, – сухо заметил Диксон.
– Они неплохие ребята, – одобрил его предложение мистер Херитидж. – По-своему, они делают большую и нужную работу. Конечно, нам не следует подражать их методам – они несколько грубоваты, да и евреев среди большевиков чересчур уж много – но они ухватились за правильный конец палки. Они ищут истину и реальность.
Мистер Макканн медленно закипал.
– Что привело вас в наши края? – отрывисто спросил он.
– Туризм, – было ему ответом. – Всю зиму я слишком напряженно трудился, и теперь мне требуются тишина и покой, чтобы привести мысли в порядок.
– Что ж, привести мысли в порядок вам определенно требуется. Вы вообще как, образованный человек, джентльмен?
– Девять потраченных впустую лет – пять в Харроу и четыре в Кембридже.
– Тогда послушайте меня. Вы верите в рабочий класс и знать не желаете никакого другого. Но что, черт возьми, вы знаете о рабочих? Я сам происхожу из них и всю жизнь живу рядом с ними. Так или иначе, среди них есть люди разного сорта: и хорошие, и плохие, как и все мы. Но существуют глупцы, готовые возводить всех их без разбора на пьедестал – и только потому, что они якобы «близки к истине и реальности», как выразились вы. Это происходит исключительно из-за невежества, поскольку вы знакомы с настоящими рабочими примерно так же, как и с царем Соломоном. Вы стыдите меня, что я сочиняю романтические истории о моряках и цыганах, о которых ничего не знаю. Возможно, это правда. Но вы сами занимаетесь точно тем же. Вы идеализируете рабочего человека, вы и подобные вам, но это только потому, что вы невежественны. Вы утверждаете, что он ищет истины, тогда как он ищет только выпивки и повышения заработной платы. Вы говорите, что он близок к реальности, но я могу вас уверить, что его представление о реальности сводится к короткому рабочему дню и походу на футбольный матч по субботам. И когда вы желаете избавиться от среднего класса, который выполняет три четверти созидательного труда в мире, заставляет машины крутиться и платит рабочим, вы хотите избавиться от тех, на ком держится экономика. Экономика!
И мистер Макканн, защитив таким образом класс буржуазии, резко поднялся и отправился в свою комнату. Он чувствовал себя раздраженным и даже потрясенным. Можно сказать, его палисадник с цветами был безжалостно растоптан случайно забредшим на него быком-поэтом. Но уже лежа в постели, он решил, перед тем как задуть свечу, отвлечь мысли Уолтоном и нашел в книге абзац, на котором, словно на мягкой подушке, смог задремать:
«Когда я покинул это место и перешел на следующее поле, я увидел прелестную картину, доставившую мне немалое удовольствие: это была симпатичная молодая доярка, которая еще не достигла того возраста мудрости, когда разум сгибается под тяжестью страхов, которые, возможно, вовсе и не осуществятся. Многие из мужчин часто грешат этим, но эта дщерь отбросила все заботы и пела, словно соловей; голос ее был хорош, да и песенка была ему под стать – это была беззаботная песня, которую написал Кит Марлоу, кажется, уже с полвека тому назад. И мать юной доярки пропела ей в ответ несколько строф, сложенных сэром Уолтером Рэли в годы ее юности; это были пусть и старомодные стихи, но чудо какие хорошие – думаю, намного лучше тех рубленых топором строк, которые в моде в наши беспокойные дни».
